Субудай-багатур замолчал. Задрав шаровары на левой ноге, он усердно чесал искусанную вшами волосатую ногу. Военачальники посматривали друг на друга, и веселые искорки перебегали в их глазах.
– Спасибо тебе, всегда мудрый Субудай-багатур! Я ожидал от тебя таких слов. Завтра мы снимаемся с нашей стоянки. Войско пойдет девяносто девятью черными потоками и ворвется в рязанские земли. Я поеду на вороном коне с белыми до колен ногами и белой звездочкой на лбу. Он принесет мне счастье-удачу. Мой белый конь Акчиан, завернутый в войлоки, будет уведен кипчакскими конюхами к Синему морю. Он родился в Арабистане и едва ли перенесет медвежий холод. Мы не будем вырезать всех урусутских харакунов – земледельцев. Нужно захватить их как можно больше и гнать впереди. Мы погоним их первыми на приступ городских стен.
– А чем их кормить? – спросил один хан.
– Зачем кормить пленных? Пусть они сами кормятся! Пусть едят павших коней и все, что хотят. Сегодня мы будем отдыхать без заботы. Завтра снова начнется кровавый пир.
Первым в вихре снежной пыли ушел тумен «бешеных» Субудай-багатура. Своими знаменитыми переходами, меняя в пути коней, Субудай пробился через сугробы. Он посадил на коней нескольких половецких пленных проводников. Они указывали ему едва заметные степные тропы. Субудай держал проводников возле себя и расспрашивал обо всем, что ему казалось странным и необычным.
Быстрым налетом его передовой разъезд захватил в лесу трех охотников. На поясах у них мотались десятка два белок. Около них вертелась черная лохматая собачонка. Пленных привезли к Субудаю. Он сидел на саврасом заиндевевшем иноходце. Из-под лилового малахая с наушниками виднелся только его сверлящий глаз.
– Что вы тут делаете? – спросил Субудай через половецкого переводчика.
– Белкуем.
Переводчик объяснил Субудаю, что охотники ходят по лесу, бьют стрелами и ловят в западни белок.
– А где вы спите ночью? Уходите назад в свой дом? Где ваша юрта?
– Нет! Пока мы промышляем, мы спим в лесу. Изба далеко. Разве можно в нее возвращаться с охоты?
– Как далеко?
– Дней шестнадцать ходу.
– Как же вы спите в лесу? Как заяц в снегу?
– Зачем как заяц! Мы копаем в снегу яму до самой земли, чтобы было сухо. И тогда уже на земле разводим костер. Мы спим возле костра, как на печке, или ложимся на то горячее место, где горел костер.
– И тепло?
– Как в избе. Снимешь полушубок, набросишь на плечи, греешься и спишь.
– А какой делаете костер? Из чего? Из веток?
– Зачем? Свалишь рядом три лесины, разожжешь их посредине, – лесины и пылают всю ночь, одна от другой разгораются, жар берут. Ночью встанешь, передвинешь обгорелые концы лесин в огонь и опять заснешь.
– Трудно срубить лесину?
– Почему трудно? Дело привычное.
– Покажи, как ты рубишь?
– Почему не показать?
Охотники вытащили из-за спины топоры, поплевали на руки. Один из них хотел сбросить полушубок. Другой заворчал:
– Не скидывай, украдут твою лопоть!
Охотники ловко и быстро срубили три еловых лесины, оттащили их и сложили рядом, обрубив ветки. Посредине, быстро высекая из кремня железным огнивом искры на трут, разожгли бересту. Положили на бересту еловые ветки, и лесины запылали веселым пламенем. Субудай внимательно следил за работой охотников и сказал своим помощникам:
– Вперед урусутов не убивать, а брать в плен и гнать перед собой. Эти охотники будут показывать пленным, как прорубать просеки. По ним мы протащим к Рязани наши китайские камнеметные машины. Они разгромят рязанские стены.
Субудай показал пальцем на лохматую собачонку, которая жалась к ногам охотника и огрызалась на монголов:
– Как по-урусутски зовется эта зверушка?
Охотник ответил:
– А пес! Пустобрех!
Субудай спросил другого:
– Как зовут зверушку?
– Жучка! Тютька!
Субудай спросил третьего охотника. Тот сказал:
– Лайка! Охотницкая собачонка.
Субудай покачал головой:
– Трудный язык урусутов. По-монгольски все просто и ясно – одно слово «нохой», и все знают, что это собака. А урусуты – путаники. Каждый называет по-своему. Вот они и не понимают друг друга.
Проходили дни, а от посольства, отправившегося к татарам, все не было вестей. В Рязани стали тревожиться не на шутку. «Что с послами? Почему не шлют гонцов? Скоро ли приедут?»
Княгиня Евпраксеюшка места себе не находила:
– Зачем я отпустила Феодора? Почему не упросила его взять меня с собой? Берегла бы его там.
Часами просиживала она в высоком тереме. Без устали глядела в окно на далекую снежную равнину – не покажутся ли долгожданные путники!..
Но уныло простиралось бескрайнее поле, пустынное, неприветное. Напрасно искали темные глаза Евпраксеюшки – не видно было поезда посольского. Туманились прекрасные глаза, бледнело молодое лицо. Заливаясь слезами, роняла она голову на беспомощные руки.
– Ну что ты, родная, убиваешься! – уговаривала ее старая нянька. – Ладно ли так? Приедет князь-батюшка, что скажет? Не уберегли тебя… Смотри, как исхудала!
– Измучилась я… Чует сердце беду…
– Полно, что ты! Еще накличешь…
Старуха торопливо крестилась и кланялась иконам в переднем углу.
Евпраксия, в тоске и тревоге бродя по хоромам, услышала озлобленные, раздраженные голоса и вошла в гридницу. Там собрались съехавшиеся на совет князья, бояре и воеводы. Они сидели и спорили, кричали, шумели. Один говорил одно, другой не соглашался, и решить ничего не могли. Ели и пили за длинным столом и снова принимались за споры.